Марина Дмитревская,
театральный критик
Город зияет дырами и блестит «вставными зубами». Когда мы начинали журнал,
был раздел «Театральные адреса»: мы находили и рассматривали дома, в которых
когда-то что-то было… Теперь настало время рубрики «Город, который мы потеряли».
И теряем каждый день. Недавно в Эрмитаже, выглянув в одно из центральных окон
(от Рембрандта, что ли?), увидела, как надстраивают три этажа какого-то дома.
Это в центре, центрее которого не бывает! И почти сразу же на университетской
конференции о феноменологии Петербурга прослушала доклад с показом десятков
слайдов… Ребята, это катастрофа, размеров которой мы не представляем, город
взрывают изнутри, и когда мы что-то начинаем видеть — оно уже построено…
Или снесено. Как ДК Первой пятилетки — когда-то самое «натопленное»
гастрольное место Ленинграда… С него и начинаем.
Когда-нибудь, проводя группу мимо полупустой Новой сцены Мариинского театра,
понадобившейся известно кому, но неизвестно зачем (ведь не каждый вечер полон
и главный зал! Правда, Гергиев стоит к нему спиной, может, не видит?..), особо
образованный экскурсовод скажет: «В ХХ веке здесь был самый любимый театральный
зал ленинградцев и москвичей. Первые гастроли „Современника“, Таганки,
эфросовской Малой Бронной… Он не сгорел, не рухнул, его преступно снесли
в начале ХХI века. Весь великий театр прошел через это здание.
Однажды лом на какие-то гастроли был такой, что драматурга Александра
Володина затолкали, не пропустили к окошку администратора, он не попал
на спектакль и, вырвавшись из толпы, уже в трамвае, написал свое знаменитое:
Простите, простите, простите меня.
И я вас прощаю, и я вас прощаю.
Я зла не держу, это вам обещаю.
Но только вы тоже простите меня…».
Последние годы мне очень хочется, чтобы Валерий Гергиев встал у многолетнего
котлована и обратился к городу: «Простите, простите, простите меня…».
Самые счастливые мои театральные дни 1970-х связаны
с Пятилеткой. «Гамлет» и «Деревянные кони» Таганки, «Брат Алеша», «Ромео
и Джульетта», «Дон Жуан» Эфроса, «Двое на качелях» «Современника»… Почему самые
счастливые? Потому что радость оттого, что попал, прорвался, умножала восторг
от искусства. В другие театры можно было пойти в другой день, а тут — шанс,
единственный и неповторимый!
Чтобы прорваться сквозь заслон бабулек-контролерш, нами, студентами, было
разработано несколько способов. Самый грубый — таран: собраться в кучку,
сцепиться и, не глядя, вобрав головы в плечи, рвануть сквозь толпу в дверь.
И сразу — врассыпную! Бабушки начинают ловить поодиночке, кто-то попадался,
но остальные успевали скрыться в туалете… Способ второй (не наверняка): один
человек с билетом на другое число и на другой спектакль долго разбирался
с контролершей по поводу накладки, в это время остальные проскакивали за его
спиной… Если бабулька отвлекалась на них — проходил «фальшивобилетчик». Ну и так
далее: мы подтирали числа, подделывали штампы, в контрамарке на 2 человека
приписывали «1»… Потому что пройти просто так было невозможно, а пропустить
гастроли — тоже.
Эти стены помнили такие шорохи, такую тишину и такие громовые аплодисменты!
Теплый (в отличие от ДК Ленсовета), уютный, гостеприимный дом, сюда любили
приезжать и приезжали. Мои первые свидания с московскими театрами прошли именно
здесь — в зале с полукруглыми ложами из карельской березы…
Потом, когда большая сцена стала хиреть, «отапливался» маленький черный зал
«бедного» любительского театра «Перекресток» В. Фильштинского. Это уже 80-е.
Я ходила туда на спектакли самого Вениамина Михайловича и режиссера Михаила
Груздова, помню, встречалась с труппой, что-то обсуждали…
Котлован, который не хочет принимать новые сваи, проект, который никак
не могут утвердить, и до сих пор неясно, какой стекляшкой будет искажен облик
Театральной площади, — вся эта история как будто мистический знак Гергиеву…
Пятилетку — в три года не удалось. Не удастся и вообще.
Мария Смирнова-Несвицкая,
художник, театральный критик
С Первой пятилеткой связаны такие мощные пласты памяти — ну прежде всего
самое яркое, то, что было открытием, прозрением, — гастроли Таганки 1972 года,
летом — июнь или июль, жара, год поступления в институт, страшная всеобщая
возбужденность, город гудел — за километр стояли толпы, и ощущение такое — что
вот если пропустишь, то все, необратимая потеря — надо попадать. Спектакли
знаменитые — «Добрый человек», «Антимиры» по Вознесенскому, «10 дней, которые
потрясли мир». Лезли кто как мог, и вот мой бывший одноклассник, уже
первокурсник, актер, к Эмме Поповой на курс поступивший, Серега Воробьев, нашел
лаз — форточку в женский туалет. Туда, через эту форточку пролезли все, а сам
Серега — по комплекции настоящий шкаф — застрял. И закупорил форточку, зараза.
Мы с этой стороны, из туалета его тянем, а с той стороны его толкают — очередь
ведь, а он только ногами и руками болтает, и тут уже тетки-билетеры гулкими
шагами с криками приближаются, скандал! Форточка трещала, но выдержала.
В тридцатые строили-то на совесть. Но вот попал он на спектакль или нет,
я не помню — замели его вроде билетерши. Вообще в Пятилетке ведь все хорошие
гастроли проходили — еще был случай, когда приезжал Жан-Луи Барро, после
спектакля его попросили встретиться со студентами театрального института —
и он согласился! И в фойе собрались студенты, вышел Жан-Луи Барро, такой
немыслимый, в черном бархатном пиджаке, и, чтобы было видно, выдвинули
на середину стол, канцелярский какой-то. Он взлетел на этот стол и попросил
задавать вопросы через переводчицу. Только приготовился говорить — тут пришла
уборщица, классическая, в синем халате, с ведром и вонючей шваброй, и стала
орать — тоже классический текст, типа ходют тут всякие, пошли вон, дураки.
Никакая толпа возмущенных студентов, никакая переводчица ей оказались
не преграда, так она великого француза шваброй со стола и согнала. А может,
он бы чего-то такое нам сказал…
Потом там, в Пятилетке, был «Перекресток» Фильштинского, чудный маленький
театрик — комнатный, последние годы там была «С’Танция». Жаль этого здания,
оно бы еще века простояло. Вообще это одно из немногих достижений советской
власти — дворцы культуры по всей стране. Многие знаменитые актеры и художники
начинали в детстве или юности с драматических кружков и студий рисовальных.
И потом действительно этот ДК — это же советский конструктивизм, Николай Митурич
архитектор.
Вадим Каспаров,
директор танцевальной школы «Каннон Данс»
Само здание ДК Первой пятилетки (оно было построено в 1929 году) — образец
конструктивизма. После войны его перестраивал тот же архитектор, что и строил,
но уже были другие задачи, и из конструктивистского здание стало более
помпезным — появились колонны, портик. И все-таки важно, что переделывала здание
та же рука, что его создала изначально. Это был один из лучших театральных
залов. Менеджмент в советское время у ДК Первой пятилетки был достаточно
сильный. Там же было огромное количество коллективов! В 70-е,
80-е годы дети, около трех тысяч взрослых занимались
в различных кружках. И театр — большой, на тысячу мест, — был, к примеру,
любимой гастрольной площадкой Аркадия Райкина. Там выступала тьма звезд!
Пространство было намоленное. И еще малая сцена, театр Фильштинского
«Перекресток». Когда мы разбирали завалы, то нашли программку «В ожидании Годо»,
а там фамилии — Хабенский, Трухин, Пореченков, они тогда только еще начинали.
А мы взяли это пространство в 1997 году. Моя жена училась современному танцу
в Австрии, вернулась, и мы решили организовать танцевальную школу — пригласить
ее учителя, который долгие годы выступал на Бродвее, преподавать джаз-танец,
степ и т. д. И начали искать по всему городу организации, где мы могли бы
проводить мастер-классы. И куда бы я ни пришел, все смотрели свысока — какой
джаз, какой Бродвей? У нас все хорошо и без этого. А ДК Первой пятилетки
я хорошо знал, так как учился через дорогу, в Лесгафта и мы туда постоянно
бегали в буфет. Там был очень хороший буфет в свое время, лучшие бутерброды
в округе, лучший кофе, лучшие пирожные, потому что ДК принадлежал профсоюзу
работников торговли. И когда я пришел туда, мне показали зал. Темный,
но огромный, какие-то страшные потолки, страшные стены. Я говорю — давайте,
мы возьмем этот зал, сделаем все сами и проведем мастер-класс. Мы его провели,
а потом решили организовать любительскую группу для взрослых. Так началась
школа. Потом постепенно мы стали вскрывать заколоченные двери, и это стоило
кошмарных трудов! В течение года мы открывали помещение за помещением, отдирали
смолу, чистили.
Летом 1998 года я беру две тысячи долларов в долг, успеваю купить
стройматериалы для ремонта, и тут разражается этот сумасшедший кризис. Это был
кошмар. Потому что мы с работниками договорились на одну сумму, а тут они
поняли, что деньги, на которые они рассчитывали, уже совсем не те деньги. Но они
оказались порядочными людьми, не запросили больше. Мы сделали ремонт и в 1998
году открыли школу. И началось. Если в 1997 году у нас занималось человек сорок,
то с 1998-го пошел сумасшедший вал народа, потому что
это было совершенно новое для города направление. У нас занимались около двухсот
взрослых и ста детей, то есть мы резко поднялись на другой уровень,
и по количеству народа, и по качеству происходящих событий. Потом у нас
появилась детская группа, из которой мы сделали свою первую танцевальную
компанию «Каннон Данс». Детям было по 13—14 лет,
но они настолько активно занимались! Я видел результаты и начал ходить по ДК
и смотреть, что у них еще там есть. Как-то иду я по третьему этажу и вижу —
какие-то двери серьезно закрыты. Я начал их дергать. Мне говорят — там зал.
Прошу. Открывают. Темнота — глаз выколи. Я захожу и просто обалдеваю, как
Буратино в каморке папы Карло. Потому что вижу — театр. Я походил по сцене. Она,
конечно, вся была кривая, вся чем-то завалена, в ужасающем состоянии. Кроме
того, когда большой театральный зал профсоюзы отдали под бильярд, они все кресла
из карельской березы — тысячи кресел! — пустили под топор, оставили штук сто
двадцать, а остальные сожгли. Что-то продали, может быть. Из этого зала сделали
просто мебельный склад, со всего ДК собирали и складывали туда мусор. Я начал
просить — отдайте, тут просто будут дети выступать! Отдали. Мы все раскидали,
помыли. И начали сами сначала делать какие-то проекты, потом я туда пригласил
Сашу Кукина и Игуан Данс Театр. И тут пришел к нам брать интервью Паша Перец,
который тогда, кажется, был редактором Гаудеамуса, и сказал — слушай, а вот есть
«Комик-Трест», они тоже все время говорят про театр, может, вас познакомить?
Когда мы с ними познакомились, у нас сразу появилось уважение и доверие друг
к другу. Мне кажется, это очень важно. Люди пришли и начали пахать, работать
на пространство. У них был большой опыт, имя, а у меня ничего этого не было,
в мои задачи входило большей частью организовать процесс, я все делал на ощупь.
Начали выпускать свои премьеры, много народу стало приходить.
Мы придумали название (надо было как-то отделиться от ресторана и себя
позиционировать) — альтернативная сцена «С’Танция», от слова «танцы», «с» —
современные. Название как-то легло на это пространство. Проблема была в том, что
попорчено было очень много, много унесено оборудования и все каналы были
нарушены. Там были жуткие старинные диммера. Через какое-то время мне удалось
получить денег, и мы оснастили театр техникой — закупили свет, звук нормальный.
И все это развивалось достаточно неплохо, могло бы и дальше развиваться. Все шло
с такой скоростью, что просто пар валил. Потому что был замкнутый цикл — школа,
группа, театр, зрители, которые потом шли в школу. Почти восемь лет мы в таком
режиме работали, последние пять лет — с театром. И конечно, сейчас я понимаю,
что это был рай. Могло быть еще лучше. Если бы не возникла история с Гергиевым.
Давно шли разговоры, и конечно, все это нас держало в постоянном напряжении.
В 1998 году я вложил свои личные деньги, потом, когда начали делать театр,
ребята из «Комик-Треста» нашли инвесторов, которые готовы были вложиться.
Но руководство ДК… У нас же как — сам не могу и другим не дам, чтобы дураком
себя не чувствовать. И это в данном случае сыграло злую шутку с ДК. Директор
была не стратег. Да и не нужно ей это было. Она тянула деньги за аренду,
а о развитии не думала. Мне кажется, случись полная активность ДК — его, может
быть, и не сломали бы. А так, какие аргументы у них были? Что они сносили?
Бильярдный клуб, бани, гостиницу. А мы… Ну, школа, а кому дело есть до школы?
Ну, театр…
В 2005 году мы провели последний фестиваль и в течение трех дней съехали.
Десять грузовиков оборудования я увозил. Часть до сих пор гниет по подвалам,
я не знаю, что с ним сделать. Арендой мы не занимаемся, вот, лежит до лучших
времен. Мебель. Это был кошмар. У Фиссонов все-таки была база, а у нас все было
в Пятилетке — и офис, и костюмерные, и аппаратура, и линолеум. Все это можно
было бы отстаивать, но на уровне огромного здания, а не одного маленького
театра. Хотя прессинг был кошмарный. Шесть проверок за полгода… Приходит к нам
налоговая полиция, которой дана команда «фас!»… Я не стал даже бунта поднимать.
И с другой стороны, я думал — наверное, городу нужен более современный театр,
эта гергиевская идея обновления — я всегда был за. Но на несчастье других свое
счастье не построишь… Здания до сих пор нет, хотя оно должно было уже полным
ходом функционировать.
Смысл в том, что государство разрушило практически первый успешный
негосударственный проект, который работал и не зависел от его денег. С 1997
по 2005 год, пока мы были в Пятилетке, я ни копейки не получил от города. При
этом проводились фестивали джаз-танца и музыки, молодых хореографов, куча
мастер-классов, мы разные компании привозили. Это все было сделано либо на наши
собственные средства, либо на привлеченные, которые я добывал на Западе.
«Комик-Трест» тоже из-за низкой аренды мог спокойно выпускать свои спектакли,
играть блоками. Когда они не выступали, пространство использовалось под другие
проекты, у нас была достаточно согласованная политика. Но все это осложнялось
тем, что мы не знали, как будет завтра.
Эксперимент оправдал себя. Это не надо даже сильно доказывать. Было
пространство — убогое, душное. Но это как храм — намоленное место, туда ходили
люди с хорошей душой. Мы очень жестко, кстати, отсекали сомнительные коллективы.
Все это наполняло пространство определенным смыслом и энергетикой. Это был
на самом деле один из самых энергетически приятных залов. Мы обеднили город,
потеряв его. Если бы вложить в это пространство денег, это было бы настолько
правильно, просто идиллия — Мариинка, Консерватория, тут же современное
искусство. Соединить их виртуальным мостиком. Такая связь времен… В России
привыкли мириться с потерями, и это страшная вещь. У нас нет уважения к частной
собственности и к чужой деятельности. У нас в любую секунду, если надо,
уничтожат кого угодно, что угодно — и плевать. Это было всегда. Мы просто пришли
и сделали дело. Своими руками, как могли, и это работало. И по живому организму
топором — хрясь! Переломили хребет.
Вадим Фиссон,
художественный руководитель театра «Комик-Трест»
Идея появилась оттого, что нужно было как-то выживать. И мы, и «Каннон Данс»
много ездили по Европе и наблюдали, как там все происходит. В каждом уважающем
себя городе существует культурный центр, в котором за условную арендную плату
молодые коллективы могут выступить, проявить себя. Например, «Белую историю»
мы делали в таком культурном центре в Ганновере. Благодаря этим центрам, которые
дотируются правительством города, создается среда, где есть пространство для
эксперимента, а если там еще оказываются рядом театральные люди, музыканты,
художники, то это дает городу хороший импульс, новую энергию. Вот что-то такое
мы пытались два года тащить на своих плечах в Питере. Пятилетка ведь была очень
известным театральным местом в свое время. Но когда мы туда пришли, там был
боулинг, это был ДК Боулинга. Народ туда поначалу зазвать было очень сложно. Это
потом у нас там уже ломали двери, пытаясь попасть на спектакли… Но в какой-то
прекрасный момент пришли большие дяденьки из больших театров и сказали: здесь
у нас будет вторая сцена. Никто никого не спросил и не подумал о том, что здесь
уже есть сцена, что люди как-то работают и делают это, в общем, неплохо,
заполняют ту нишу в городе, которая не заполнена. Вадик Каспаров там проводил
свои фестивали «Open look» и фестивали современной хореографии. И вот
в одночасье всего этого не стало. Мы сделали фестиваль «Прощание с Пятилеткой»,
на котором сыграли все свои спектакли, и вышли оттуда. Такая грустная история.
С этим много связано сентиментальных моментов. Там, если помните, стены были
кирпичные. Сначала мы думали как-то их облагородить, потом решили — нет, так
классно, такой особый колорит присутствует. Один кирпич был вынут из стены,
и там зияла пустота. И мы туда поставили табличку: «Кирпич находится
на реставрации». Однажды, когда мы проезжали мимо Пятилетки — там уже была
снесена одна стена, — на высоте третьего этажа мы увидели эту надпись.
Полуразрушенное здание и эта надпись как воспоминание о прошлой жизни… Это было
очень… сентиментально. Потом, когда Вадик проводил десятилетие «Каннон Данса»
в Учебном театре (они на тот момент оказались бездомными), мы принесли ему
в подарок кирпич и сказали: «Это тот самый кирпич, мы его все-таки
отреставрировали. Осталось найти здание, куда мы его все-таки сможем вставить».
Я не буду сейчас говорить, как я к этому отношусь. Потому что было снесено,
во-первых, уникальное архитектурное сооружение, а во-вторых, там шла жизнь. Там,
кроме боулинга, еще что-то происходило. Не замечать этого было нельзя. Была
перспектива, конкретная перспектива. Ощущение, что есть такое место, которое
мы можем содержать и куда ходит зритель. Был энтузиазм, мы верили в театр, мы
в него до сих пор вроде бы верим, но… Когда тебе двадцать пять, у тебя один
энтузиазм, а когда сорок шесть… Шутки кончаются.
Оксана Токранова,
пресс-атташе Мариинского театра
Не новая, в общем, история, за мной никакого первооткрывательства: как
корабль назовешь, так он и поплывет, как аукнется, так и откликнется, сколько
волка ни корми, он в лес смотрит… Когда-то был на площади, где нынче памятник
А. С. Грибоедову и тракторообразное здание ТЮЗа, Семеновский плац — там секли
солдат, пропуская сквозь строй, там состоялась гражданская казнь петрашевцев…
А потом построили здание для Театра юного зрителя, переехал театр на площадь,
которую назвали Пионерской, жил-поживал, радовал, но место свое взяло, утащило
театр в черную дыру громких скандалов, художественных пшиков и редких,
но памятных удач… Это я к чему? На месте ДК Первой пятилетки нынче яма,
котлован, огромный, зияющий своей серостью и потихоньку подъедающий окрестные
переулки и дворики. Заметьте, как расползается грязь от этой дыры
по окрестностям, как перегораживают дороги, как шум строительства, шум борьбы
с подземными водами поглощает все другие, жилые, житейские шумы. А ведь
на короткой памяти ленинградцев-петербуржцев сколько всего в ДК случилось,
сколько всего с ним было связано… Мы, да к чему обобщать, я помню ДК странным,
неуютным, брошенным пространством с коридорами в никуда, комнатами, лестницами,
помню крохотную дэкашную сцену и неудобные, как в кинотеатрах, кресла, в которые
как ни сядь — сползаешь в гладенький, полированный не одной сотней поп зев.
Помню вахтершу за стеклом.
Помню театр Фильштинского. Сколько раз мы смотрели «В ожидании Годо»?
А сколько раз шел, столько и посмотрели. Мы поступали в Академию, а курс
Фильштинского с Хабенским, Зибровым, Пореченковым, Трухиным и другими яркими,
интересными, энергетически сногсшибательными молодыми актерами выпускался,
уходил. А выпускник другого мастера — Малочевской — режиссер Бутусов поставил
дипломный спектакль «В ожидании Годо». На него мы и бегали в «Перекресток» или
«Театр на Крюковом канале». А ведь это был манифест, настоящее поколенческое
высказывание — когда сбивается дыхание от желания сказать, сделать, доказать,
когда зрители в набитом под завязку зале в унисон с артистами переживают
и проживают происходящее, когда нет зрителей и артистов, а есть одна
бесшабашная, нахальная, дерзкая, хохочущая, паясничающая, плачущая компания
единомышленников, когда вообще забываешь, что это — театр. Ни до, ни после
не было такой вовлеченности в спектакль. Ни до, ни после. Потом спектакль
перенесли на другую сцену, казалось бы, и место более приспособленное,
оснащенное, удобное, и пожил спектакль в театре при абсолютных аншлагах много,
но ведь, эх, да другой уже был расклад… А ведь не случайно все настоящие
театральные реформаторы создавали, выбирали себе не стандартное, принятое
пространство, а что-то специальное, духу их исканий отвечающее. Этот неуютный,
облезлый зал в ДК Первой пятилетки сам по себе был манифестом «живого», молодого
и горячего театра. Потом театр кончился. Потом снесли здание. Теперь на месте
ДК — котлован. А на месте некогда знаменитого театра Комиссаржевской
на Офицерской, недалеко от угла Крюкова и Декабристов, где стоял ДК, давно уже
стадион им. Лесгафта. А «Перекресток» и стал перекрестком: кто-то пошел налево
и перебрался в Москву, кто-то направо, а точку, в которой все пересеклись,
сравняли с землей. Пока.
Материал подготовила Е. Гороховская
Фото Р. Лашкова
Февраль—март
